Человек стоит столько, сколько стоит его слово. Ефросинья Керсновская
Эта фраза была одним из принципов жизни писательницы Керсновской Е. А.
Попав в лагеря Керсновская совершила побег с лесозаготовок. Она одна прошла в Сибири зимой более тысячи километров. В конце концов ее вновь арестовали и приговорили к расстрелу (1943 г.), предложив написать прошение о помиловании. Ефросиния написала на предложенном бланке - «Требовать справедливости не могу, просить милости не хочу» и еще нарисовала картинку с натуры. Удивительно, что расстрел ей заменили на 10 лет лагерей.
Она отказалась подписывать документ об отречении от прежней жизни и обещание - никому ничего о лагере не разглашать:
Так как же должен был поступить человек, когда ему предлагают подписать «обязательство» о том, что я порываю всякие отношения с теми, кто остался в неволе, и вдобавок обещаю забыть все, что там было, что там видела и пережила, и никогда и никому ничего о лагере не разглашать!
Ознакомившись с содержанием этого документа, я с негодованием отказалась его подписать.
– В неволе я встречала много хороших, достойных всякого уважения людей. Кое-кто еще там остается. Я сохраняю о них добрую память и буду рада быть им полезной. Забыть же то, что там видела и пережила, абсолютно невозможно! Даже проживи я еще сто лет!
– Но эта подпись – простая формальность...
– Подпись – это слово, данное человеком! И человек стоит ровно столько, сколько стоит его слово. Я не могу так низко себя оценить!"
«Человек стоит столько, сколько стоит его слово!»
Тучи вокруг меня сгущались. Чувствовалось, что «в воздухе пахнет грозой».
Я расшибала себе лоб обо все острые углы. А находить такие углы я всегда умела... Когда ночью дежурил Ежов, мы оставались без лекарств. Выписывать лекарства – обязанность ночного дежурного, но Ежов был до того глупым и безграмотным, что выписывать не мог. Приходя на дежурство, я сама их выписывала, а это нарушение правил. Отсюда – скандал: аптекарь жалуется Миллеру, а он разносит меня за то, что выполняю не свою работу.
С Ядвигой я – на ножах. Если мы дежурим вдвоем ночью, то это мучение: стоит двум полуживым доходягам обменяться шепотом репликой, как Ядвига врывается в палату и орет, тараща глазища: «Тихо! Соблюдать тишину! Молчать!!!» – таким голосом, что все больные вскакивают с перепугу.
Я высказываю свой взгляд на подобный способ добиваться тишины. Задвига жалуется на меня Флисс, и я получаю разнос.
Если я дежурю с Зоей, то тоже не лучше.
Зоя запирается с очередным «неопасным» сифилитиком в процедурке, а я ее все время беспокою: то шприц кипячу для очередного укола или вливания, то банки беру, то клизму.
Напрасно Салтыков при каждой встрече с укором декламирует:
А он, мятежный, ищет бури... Как будто в бурях есть покой*.
Буря надвигается...
Она уже близка. И неизбежна.
Разразилась она, как обычно, по моей вине.
Все сестры так или иначе подрабатывали на стороне. У некоторых были на самом деле золотые руки. Маргарита Эмилиевна мастерила кукол, медвежат, делала аппликации, абажуры; Женя Шитик из бухгалтерии очень хорошо шила.
Но большинство вышивали. Особенным спросом пользовались вышивка «ришелье» и египетская мережка.
Разумеется, официально это не разрешалось, но Вера Ивановна требовала, чтобы ее подчиненные хорошо работали, в нерабочее же время они могли заниматься своим промыслом.
Это допускалось при условии, что все будет шито-крыто, особенно в том, что касается связи с вольнонаемными: до начальства не должно было доходить, что вольняги в обмен на художественные произведения подкармливают заключенных.
Но вышивальщицам нужны ножницы, чтобы вырезать «ришелье». А у вышивальщиц нет твердой уверенности в том, что нужно соблюдать заповеди Моисеевы, и поэтому ножницы из процедурного кабинета исчезли.
Так же таинственно пропали и вторые ножницы. Флисс принесла из дому свои.
В те годы ножницы (как, впрочем, и многое другое) считались весьма дефицитным товаром, и Флисс стала требовать, чтобы, заступая на дежурство, медсестры расписывались в специальном журнале, что «ножницы не будут украдены».
Вечер. Я являюсь на дежурство и иду в процедурку, где обычно происходит сдача дежурства: количество больных, поступившие, убывшие, особенно тяжелые; назначения, анализы... Затем я расписываюсь в том, что дежурство мною принято. Всё!
Нет, не всё...
Подходит Флисс и кладет передо мною еще одну тетрадь.
– Распишитесь!
Читаю и с негодованием выпрямляюсь:
– Что такое? Что я «не украду ножницы?»
– Да!
– Я приняла дежурство. Я отвечаю за все! За жизнь более чем ста человек, за то, что выполню все назначения, сделаю все, чтобы им помочь... Наконец, за пожарную безопасность. За все!
– Но вы должны расписаться в том, что ножницы не будут украдены.
– Человек стоит столько, сколько стоит его слово. Подпись – то же слово. Ронять своего достоинства я не могу!
– А я требую. Значит, вы должны!
Рядом за шахматами сидят Миллер и его ординатор – молодой инфекционист Реймасте.
Миллер – фанатик шахматной игры. Но еще больше – дисциплины. Не отрывая взора от шахматной доски, он рявкает:
– Вы должны выполнять то, что вам приказывают, а не рассуждать!
– Животные могут не рассуждать, а человек обязан!
– Вы или подпишите, или мы расстанемся!
– Тогда прощайте!
Я повернулась, выскочила из процедурки, вихрем промчалась по коридору, рванула входную дверь и выскочила наружу.
Черная полярная ночь меня встретила, завыла и швырнула мне в лицо острый, как битое стекло, снег.
Было от чего прийти в отчаяние!
Слоненок! О киплинговский Слоненок! Он задавал неуместные вопросы, и его все, все без исключения, колотили. И после очередной трепки он уходил, изрядно помятый, но нельзя сказать, что особенно удивленный. Мне тоже пора уже перестать удивляться. Только у Слоненка имелось огромное преимущество: он был на воле, а я...
Никогда инстинкт самосохранения еще не поднимал во мне голоса. Молчал он и теперь. Но душа... Душа была ранена, и она корчилась от боли. Не от страха, нет, а именно от боли.
Я знала, что ЦБЛ – это оазис. Он спас меня от смерти и дал возможность акклиматизироваться, окрепнуть, – одним словом, пройти через тот период, который обычно является роковым для тех, кто не умеет приспосабливаться.
Большинство заключенных погибают в первые год-два, от силы – три.
Я балансировала на грани смерти в томской Межаниновке, новосибирской Ельцовке. Пожалуй, в Норильске я бы с этой грани соскользнула. Спасением оказалась ЦБЛ.
Где бы я ни трудилась, я делала все, что могла, и куда больше, чем была обязана, но мне это ничего, кроме «шишек», не принесло.
Прежде надеялись, что после войны все устроится, думали, что все эти нелепые страдания – следствие войны. Теперь война окончилась, а заключенным стало еще хуже: придумали каторгу, строгости усилились. Прибывают все новые и новые партии заключенных; срок заключения с десяти лет поднялся до двадцати пяти. То, о чем рассказывают, приводит в недоумение.
И нигде ни звездочки, ни малейшего просвета! Как темно, как безнадежно темно на душе!
Может быть, именно тогда я подумала о смерти?.. Не о той, что подстерегает на пути. Не о той, что нагоняет и набрасывается
