Эта молитва сопровождала меня до того времени, когда возраст мой приближался уже к семнадцати или восемнадцати годам — трудно сказать с точностью. В те годы я читал о буддизме, йогах и другие мистические книги. И мне показалось, что Евангелие менее» глубоко, чем другие учения.
Мне подумалось, что Евангелие говорит: «Люби Бога и ближнего!»
Я думал: «Это — психизм», тогда как другие учения говорили об Абсолюте сверх-личном.
Поскольку я очень любил молиться, эта молитва сохранила мою любовь ко Христу, то есть я не отверг старое. Но новое показалось мне более глубоким...
В таком очень напряженном состоянии я прожил много лет. На площади Борьбы у меня было ателье, там занятие мое живописью сопровождалось постоянно мыслью о переходе к вечному. Я не любил думать о декоративном искусстве. Мы тогда называли эту живопись станковою.
Моя работа над каждым пейзажем, портретом продолжалась часами. И моя мысль терялась в ощущении тайны природы. Мы обычно встречаемся с явлением, что люди просто, чтобы ориентироваться, смотрят на разные вещи: на небо, на дома, на деревья, на людей, — для меня каждое из этих явлений было непостижимой тайной.
Каким образом рождается это видение — вот что меня удивляло. От этого видения развивается чувство красоты, потому что чем глубже проникаешь в необычайную сложность всякого жизненного явления, тем больше чувствуешь его красоту.
Чувство красоты иногда развивалось у меня под влиянием этого до такой степени, что терялось совершенно ощущение времени. Трудно, конечно, рассказывать о тех д
Но так или иначе две вещи в то время доминировали: одна мысль — об Абсолюте сверх-лйчном, другая — о том, как человек может перейти грань маленькой, короткой жизни. То есть дух человека не принимает идеи смерти. Тогда огромное влияние на меня, и помню, имели слова Пушкина:
...Нет, весь я не умру, Дуща в заветной лире Мой прах переживет И тленья убежит...
Трудно сказать, что было в сознании Пушкина, когда он говорил: «Нет, весья не умру». Все-таки у него была идея, скорее, исторического бессмертия: «Душа и заветной лире мой прах переживет».
Помню, тогда я читал большую книгу о бессмертии, в которой рассматривалось четыре случая бессмертия. Одно из них — материалистическое: по этой теории, неизменны, и материя как она пребывает, так и пребывает вечно.
Второе бессмертие — это историческое, то есть прославленный человек живет в памяти поколений в веках. Третий вид бессмертия — это пантеистическое бессмертие: из какого-то источника, из какого-то Абсолюта истек этот мир и к нему возвращается. И четвертый род бессмертия — это то, о котором возвестил Христос в Евангелии, то есть персональное (личное) бессмертие.
Надо сказать, что материалистическое бессмертие меня не интересовало. Историческое интересовало СЛИШКОМ мало. Пантеистическое для меня становилось подобным материалистическому: чем я был когда-то изначала, сколько бы то ни было миллиардов иеков, в ТО я и вернусь, не помня ничего, и сознание Мое теряется.
И мое явление в мир как личности становилось бессмысленным процессом: все мои страдания, все мои мысли о чем бы то ни было, вся моя борьба — все становилось как бы суетным. «Хорошо, проживу я в этой борьбе тридцать, сорок, даже сто лет. И если я потом исчезну?» — мне казалось все бессмысленным.
