Мне очень грустно, очень грустно, что я тебя огорчил письмом. Я, уж как только послал его, забеспокоился. А сегодня, когда я читал твой ответ заслуженное мною наказание, у меня было совершенно такое же чувство сожаления, любви, раскаяния какое было однажды вечером, 22-23 года тому назад, когда я приехал к тебе, крошечному мальчику, оставленному на целые сутки в пустом доме с Муней в Манихине.
Помню дорогу от станции, темноту, лес, огонек в окне дома, радостные возгласы Муни, отворяющей мне дверь, и невероятную твою радость, которая выразилась в том, что ты начал делать какие-то восторженные круги по обширной кухне, бегом-бегом, вокруг меня и Муни, держащей в руках лампу.
Мама тогда была в больнице у д Левы, которому делали операцию язвы желудка, и она с неделю у него дежурила. Очень, наверное, было тебе скучно, и страшно и сумрачно в большом, хоть и уютном и теплом, доме, вдвоем с Муней, которая к тому же, наверное, экономила лампу и все время засыпала над чаем. Я почувствовал впервые, какую радость и какое огорчение я могу принести этому маленькому светлому существу.
Я очень дорожу твоими словами. Может быть, еще никто не был ко мне так снисходителен и добр. А человеческому сердцу больше ничего и не надо. Одно меня несколько примиряет с тем, что я написал свое письмо, это то, что, несмотря на твое огорчение, а может быть, благодаря ему, мы с тобой не только не станем дальше друг от друга, но, наоборот, будем еще ближе.
Такие уж как-то законы у любви, вернее, у людей, рождающих любовь - как у роженицы, мучающейся родами: жена, егда рождает, скорбь имать, яко прииде час ее. Когда же родит, не помнит скорби за радость, яко родися отроча в мир? Но это, конечно, не значит, что надо, хотя бы по неосторожности, огорчать друг друга?я это говорю про себя и я еще раз прошу тебя извинить твоего действительно уже старого и неудачного философа.
Крепко тебя целую и благословляю тебя, твое сердце и голову и твою жизнь, чтобы она была проще моей, чище моей и светлее моей. Я столько наглотался холодных зимних закатов в разных одиночествах, что, наверное, часто могу быть несносным, самонадеянным и грубым.
Любовь очень не любит законоучительство, и она, во всяком случае если даже вынуждена говорить, не ищет своего и не раздражается и всегда милосердна и всегда долготерпелива ко всем...
Она ведь пришла не судить людей, а спасти людей, а это большая разница.
Вот почему так тяжело до сих пор, что умерла т Маруся. Я теперь знаю окончательно, что до конца нашей жизни нас будет связывать дружба.
Теперь я хотел бы несколько пояснить себя, т к мне хотелось бы, чтобы ты меня понимал (я говорю о прошлом письме), но вместо пояснения я скажу только вот что.
К форме я отношусь, наверное, еще более терпимо, чем ты думаешь. И если я говорю о названии Истины, то только в том смысле как для влюбленного драгоценно самое имя возлюбленной.
В этой возлюбленной форма для него стала адекватна содержанию очарование какой-нибудь ее руки все время наглядно удостоверяет, что вот в этом существе, внутри его горит некая Идея-Солнце, рассылающая свои победоносные лучи по всему ее телу, на периферию. Так может быть в личных отношениях.
Но человек пока еще очень тленен. Поэтому еще сильнее это же чувство адекватности формы содержанию проявляется в отношении к самой Истине.
Если человек не влюблен в Бога, то он еще не совсем поверил в Него. А если он поверил в Него, то он знает его имя и это Имя согревает его сердце и ведет его жизнь.К началу
тут же разоблачается - нужна ясность и простота солдата
